Беседка - русскоязычный форум в Израиле: Айка - Просмотр профиля - Беседка - русскоязычный форум в Израиле

Прикосновение.

Я лечу в гости. Не куда-нибудь — в Израиль. Нет, пока о репатриации никто не думает и не говорит. В гости пригласил брат, который живёт здесь уже целых полтора года, и одноклассник — этот приехал лет двадцать назад. Конечно, я не стала от поездки отказываться — ну а кто бы отказался? За билет заплатили, жильём обеспечили, да ещё и страну показать обещали. Правда, немного неловко уезжать и оставлять своё семейство на две недели в нищем после распада союза Крыму, где даже хлеб и молоко превратились в вожделенный дефицит. Но моё присутствие никоим образом не решало проблему, а посему...
...а посему я занялась оформлением загранпаспорта. Симпатичная девушка в паспортном отделе милиции с трудом протиснула под разделяющим нас стеклом толстую стопку анкетных листов, которые требовалось заполнить отпечатанным на машинке текстом. Стуча одним пальцем, я всего за неделю умудрилась внести данные и написать чистосердечную автобиографию, обежала необходимые инстанции и поставила всевозможные печати.
Принимая от меня документы, всё та же девушка поведала: теперь вы должны занять очередь. Если всё в порядке, то получите паспорт через полтора-два месяца, поскольку желающих принимают только по десять человек один раз в неделю, а очередь длинная...
Чтобы претенденты на выезд за границу не скучали, дважды в день у здания милиции — в семь утра и в семь вечера — проводилась перекличка. Каждый из нас писал номер на ладони и предъявлял его проверяющему. Опоздавших и не явившихся отбрасывали в конец очереди, отчего номера неуклонно сдвигались в сторону единицы.
Паспортистка оказалась права! К концу второго месяца я была в лидирующей десятке и...
... и вскоре меня встречали в израильском аэропорту. Я никак не могла отделаться от ощущения нереальности происходящего: всего три часа назад меня досматривали на симферопольской таможне, а сейчас передо мной разъезжаются двери «Бен Гуриона»!

Огромный аэропортовский зал с блестящими полами, тележками для чемоданов, автоматами с шестью видами кофе — всё это меркнет перед невообразимой, ароматной, наполненной негромким джазом, безупречной чистотой туалета. Глядя в многочисленные зеркала, привожу себя в порядок - и выхожу наружу... Я - в Израиле! Вот эта земля под ногами, этот воздух, эти пальмы и эвкалипты - сколько же тысячелетий прошло с тех пор, как я видела это в последний раз?! А в том, что я - "дочь Израилева", у меня не было никаких сомнений...
Мы едем в небольшой городок Ор Егуда, недалеко от Тель-Авива.

Что такое жара, я, в общем-то, знала. Но про жару под названием «хамсин» услышала впервые. Вернее, вначале я её почувствовала: высунутую в окно руку словно обожгло жаром из духовки. Дышалось так, как дышится в сухой сауне — горячо и неглубоко.

-Что это?! - на улице я тщетно пыталась уловить хоть малейшее движение воздуха.
-Хамсин, - брат подтолкнул меня в скудную тень от пальмы, - горячий воздух из пустыни. В тени градусов пятьдесят... Вспомнился анекдот: «А ты не ходи в тень, дорогой!»

Маленький магазинчик, называемый «маколет», по площади, пожалуй, чуть меньше нашей тридцатиметровой квартиры. Около холодильника с молочным начинаю дрожать — то ли от холода, то ли от того, что количество бутылок-коробок-стаканчиков не поддаётся пересчёту, а литровые пакеты с молоком к десяти утра ещё не только не закончились, но, по-видимому, пролежат тут до завтра или даже дольше.
Мне становится нехорошо, и мы выходим наружу. Я плáчу. Через две недели мне предстоит занять своё место в многочасовой очереди за чем-нибудь, что «выбросят» в районном универсаме. С большой вероятностью, это будет коричневатое и вонючее хозяйственное мыло.

Вечером мы едем в Яффо. Тот самый Яффо, где Андромеда была прикована к скале и отдана на съедение морскому чудовищу. Но явился Персей, - настоящий мужчина! - победил чудовище и женился на Андромеде. Мне показывают камни, оставшиеся от "Скалы Андромеды". Я проникаюсь историей...

Три незнакомых слова - «пита», «фалафель» и «хумус» обретают вполне съедобный вид, и мы поглощаем эту вкуснятину в одной из известнейших и старейших фалафельных Израиля. Фалафель (в виде жареных шариков) и хумус (пастообразную светлую массу) готовят из особого гороха, нута, прямо на месте. Улыбчивый араб в белом фартуке изогнутым ножом делает надрез в пите и, обильно смазав её изнутри хумусом, щедро наполняет фалафелем и многочисленными свежими и солёными овощами. Я запиваю это соком манго и понимаю, что счастье - вот оно.

В центре Яффо, на площади, в окружении пальм, разноцветных гирлянд и множества благодарных слушателей, выступают двое: отец, который играет на органите, и его сын, мальчик лет двенадцати. Он поёт по-русски и на идиш чистым и от смущения тихим дискантом. Усиленный микрофоном голос ненавязчиво касается каждого пришедшего на площадь - и он неожиданно замолкает, заслушавшись, а после негромко, но с удовольствием аплодирует, одобрительно кивая.
Тёплый июньский вечер, перевёрнутый месяц, морской бриз... и это трогательное детское пение — я влюбилась в Яффо навсегда.

На следующий день бывший одноклассник Яник везёт меня в Иерусалим. Как говорит Яник, «в Иерусалим восходят». Мы едем на старом «пежо», скорость у него небольшая, поэтому дорога в Вечный Город воистину является восхождением.

Город ли это, Иерусалим? Да, несомненно. Для тех, кто в нём живёт. Или работает. Наверное, и для приезжих тоже. Вполне допускаю, что только я не могу назвать это место «городом» - то ли из-за его святости, то ли из-за истории, то ли из-за того, что слово «город» для меня буднично и обыкновенно. Не то — Иерусалим...

Мы гуляем по старому городу. Всё время повторяю, то вслух, то про себя: я не сплю, и это я иду по Виа Долороза, Пути Скорби... Это я -я!- смотрю на могилу царя Давида, я стою у Стены Плача!

Хорошо, что я всегда была далека от религии. Иерусалим продуцирует такую энергию, что верующие люди иногда впадают в состояние, называемое "иерусалимским синдромом", своеобразной манией величия. При этом они считают, что овладели божественными и пророческими силами и являются воплощением какого-то библейского героя или Иисуса. В иерусалимских больницах для таких психов есть специальные палаты...

По узким каменистым улочкам быстрым шагом, а то и бегом, выкрикивая непонятные мне слова, взад-вперёд толкают тележки, гружёные разновеликими булочками и бубликами, молодые и старые арабы. Мы покупаем по бублику — горячему, пахнущему заатаром и кунжутом, и не замечаем за разговором, как заходим в восточную часть Иерусалима.

Яник читает арабские надписи на стенах и несколько нервно говорит:
-Разворачиваемся и очень быстро идём назад!
-Яник, ты меня пугаешь, - я от страха почти бегу, хотя и не понимаю, что именно так напугало моего спутника.
-Не волнуйся, - Яник виновато улыбается, - мы уже почти вышли.
-Куда вышли? - я ему доверяю, ведь он всё здесь знает!
-К своим, - Яник радостно указывает мне на группу израильских солдат.
Нас, правда, разделяет забор, но я вцепляюсь в его прутья и громко говорю:
-Шалом!
-Шалом! - отвечают солдаты и улыбаются. Мне хочется обнять их всех и расцеловать, потому что я вдруг понимаю: нам больше ничего не грозит. И эти юноши и девушки в форме с автоматами - «наши», а значит, и мои тоже.

Мы вновь идём вдоль торговой улицы, по обе стороны — лавки с традиционной одеждой мусульманок, с изделиями из дерева, со множеством любопытных сувениров, с предметами иудаики.
Ювелирных магазинов немного, в одном из них на витрине сверкают бриллиантовые ожерелья, браслеты, кольца... Яник уходит в туалет, а я, звякнув дверным колокольчиком, вхожу в тесное помещение магазина и принимаюсь разглядывать тончайшей работы вещицы с ни о чём не говорящими мне ценниками.
- Ты хочешь покупать? - продавец вычислил меня мгновенно и заговорил по-русски.
- Нет, просто смотрю, - я поворачиваюсь к нему лицом. Передо мной двухметровый красавец, смуглый, с густыми чёрными бровями, кареглазый и белозубый.
- Как тебя зовут? - он вдруг берёт меня за руку.
- Ирина, - говорю я и пытаюсь высвободиться.
- Хороший имя, - он подходит ко мне вплотную, - я хочу тебе жениться, ты мне очень нравился!
- Я замужем! - мне неловко, и я не знаю, как себя вести. В это время в магазин входит Яник.
- Это твой муж? - интересуется продавец. - Я её покупать у тебя, - обращается он к Янику. - Что ты за неё хочешь? Бери, весь магазин отдам!
Яник смеётся и говорит что-то на иврите. Продавец, вздыхая, целует мне руку и снимает со стены бусы из белого речного жемчуга:
-Это тебе, - он надевает их мне на шею, - подарок. Чтобы ты меня помнил.
Я помню его уже двадцать лет. И все эти годы с удовольствием ношу жемчужные бусы. Говорят, они мне к лицу.

Мы покидаем Иерусалим, «нисходим» по серпантинящей трассе. Я смотрю назад — и вижу многочисленные холмы с белыми домами, построенными из особого иерусалимского камня. Мне кажется, я вижу и второй, небесный Иерусалим, парящий над этим необыкновенным местом: «Над небом голубым есть город золотой...»
Прощание даётся мне нелегко, почему-то текут слёзы и такое ощущение, что я оставляю что-то очень дорогое для меня, очень личное, без чего теперь жизнь моя станет иной. Мне просто необходимо сюда вернуться!

И я возвращаюсь...

Среди объявлений скучных, в безлико-привычной массе, наткнулась на строчку: "Срочно! Сдаётся в аренду сердце".
Наверное, это шутка. Но я набираю номер:
- Вы сердце сдаёте?
- Верно.
- Позвольте узнать причину.
- Причина - не ваше дело. Могу рассказать о сердце. Подробно. Интересует?
- Не знаю пока. Валяйте, рассказывайте, короче. Размеры там, всё такое... С какого числа свободно? Нуждается ли в ремонте?
- Свободно. Уже - свободно. Большое. Разбито сильно. Тут вряд ли ремонт поможет... Но - чистое. И открыто.
- Открыто?! А если кто-то?..
- Слушайте, волка бояться... И вряд ли кому-то нужно то, что внутри.
- А что там?
- Честно сказать, немного. БОльшую часть растащили... те, кто однажды селился. Что-то, конечно, осталось: нежность, радушие, верность. Есть состраданье на случай... Честь. Разумеется, совесть.
- Как там насчёт животных?
- Это - понятное дело, к животным любовь - бесспорно.
- Как вы сказали, без порно?!
- Бесспорно! При чём тут порно?!
- Шутка. Шучу я! Простите, если обидела.
- Ладно.
- Как-то безрадостно это. Мне бы романтики, что ли...
- С романтикой всё в порядке: рассветы, закаты, песни...
- Я бы, пожалуй, взглянула, если возможно, конечно. И что вы за это хотите?
- Хочу я не так уж много: любви, понимания... Ласки. Чуткости было б неплохо, но это, наверное, слишком?
- Ну вы загнули цену! Боюсь, она мне не под силу. Любовь - это очень много! Давайте начнём с пониманья.
- А знаете... приходите.

Я не пошла. Не решилась.

С чем мне идти, с утешеньем? С жалостью к бедному сердцу? С тем, чтобы с болью бороться, кем-то ему причинённой? Я же ему не доктор! К тому же, сказать по-правде, мне и самой пригодятся ласка, любовь, пониманье... Если отдать за сердце, можно остаться с носом.

К чёрту такую сделку! Мне она не по-нраву. Выбросить эту газету, в мусор - и дело с концом!
...Только нередко всплывает в памяти странная строчка: "Сдаётся в аренду сердце". Но... напрочь забыт телефон.

***
с аудио: http://www.grafomano...ew_poem/268963/

День сегодня такой... Пятое июня. Хороший день. Правильный. Начался он рано - в четыре тридцать. Почему так рано? Да потому, что в половине шестого нужно быть в аэропорту. Дети, которым одиннадцать и четыре, послушно позавтракали и оделись. В тёплые зимние куртки и зимние сапоги. И шапочки надели. Мы тоже - в тёплые зимние. Только без шапочек. Почему в июне - в тёплые? Да холодно было. Не по-июньски. А всё равно замёрзли. Стояли и дрожали на сквозном аэропортовском ветру. Все в куче, прижавшись друг к другу. Там все так стояли - прижавшись. Как прутья в венике. Чтобы гнуться, но не ломаться. Потому что вместе.

А потом провожавшие целовали и плакали. Мы тоже плакали и целовали. Но они оставались тут, а мы были уже не тут и ещё не там...

Какие недобрые лица у таможенников! Понятно, что они нас не любят. За что любить-то? Мы их тоже не любим. Но улыбаемся мило, чтобы не раздражать. Чтобы незаметно для глаз пропихнуть ногой мимо весов один из девяти одинаковых баулов, сшитых из зелёных шёлковых штор. Потому что за перевес нужно платить долларами. У нас их мало. И отдавать жалко. Поэтому и самодельный рюкзак с восемью килограммами гвоздей, шурупов, отвёрток, гаечных ключей, молотков и прочих необходимых в хозяйстве инструментов одиннадцатилетний мальчик несёт несгибаемо. Улыбаясь. Как невесомую ручную кладь. Десять шагов мимо таможни. Потом можно согнуться и снять. Но сначала пройти. Не торопясь. Что в рюкзаке? Да так, мелочи всякие. Игрушки... Проходи, мальчик, не мешай.

Старую жизнь со всем привычным, любимым и ненавистным, от новой, неопределённой, отделяют два часа лёта. Мы, пассажиры, как семена в маковой коробочке. Приземлимся, даст Бог, высыпемся из самолёта, рассеемся по обетованной. Прорастём, укоренимся и начнём строить свои собственные коробочки. Наполнять их семенами. Чтобы они потом тоже рассеялись и наполнили.

Украинские лётчики - шутники. Минут за десять до посадки положили самолёт на одно крыло, а потом резко - на другое. И так раз пять. Стюардессы ходят по салону и откровенно потешаются: кому пакет? Наш младший громогласно возмутился: этот водитель, он что, идиот? Скажите ему, чтобы перестал немедленно! Здесь же люди!

Около трапа нас встречает пожухлая пальма и работники аэропорта. И сорокаградусная жара. Приветствуют наши зимние куртки и сапоги. Мы снимаем с детей шапочки. Здрасссте! В здании аэропорта такая красота, что хочется остаться здесь жить. Даже в туалете. Где играет музыка, блестят полы и унитазы, зеленеют растения в горшках и пахнет духами. Не хлоркой! Хлоркой не пахнет вообще! И туалетная бумага - бесплатно! Я уже люблю эту страну.

Куда мы едем? Мы едем в Хайфу. Нас много, но баулов ещё больше. На каталках. Мы их перетаскиваем в маршрутку, и нас полтора часа везут к морю. Мы любим море, мы к нему привыкли у себя в Крыму. Хайфа похожа на Ялту и Севастополь. Около дома растёт миндаль. А напротив - кипарисы. Не хватает тополей. Ну и пусть не хватает.

Мы вываливаемся из маршрутки и выволакиваем свои баулы. Из девяти - пять наши. Пяти нету, есть четыре. Один остался в аэропорту на каталке. Ах, горе какое!!! Что в бауле? Да кто ж теперь вспомнит?! Что-то нужное, необходимое, раз везли... Наверное, самое нужное. И ценное. Наверняка. И жить без этого ну никак! И что теперь делать? Да, что делать?

Главное, не нервничать. Так говорит брат, который здесь уже два года. Потому что нервничать бесполезно. Сумку наверняка уже расстреляли. Нашу сумку? За что?! За беспризорность и подозрительность, объясняет брат. А если не расстреляли, сдали в бюро находок. Он звонит в это самое бюро, и ему участливо объясняют, что зелёный баул доставлен к ним уборщиком аэропорта, который запомнил странного мальчика в зимних сапогах и майке. Мальчик вёз баул на каталке, а потом исчез. В общем, можно приехать и забрать.

Можно, конечно! Когда у тебя нет двусторонней пневмонии и температуры под сорок. У меня не было. Но я бы под страхом смерти не поехала назад. В то время меня тошнило только от мысли о транспорте. А мужа не тошнило, только периодически знобило, а потом бросало в пот. И глаза он с трудом открывал - пневмонии уже второй месяц пошёл. Но барахло, своё, кровное, нужно вернуть. Он и вернул. Что там было? Разумеется, самое необходимое в Израиле летом - пуховое одеяло и огромная пуховая подушка. А как же?!

В Крыму у нас была квартира. Собственная. Большая - аж тридцать метров! С шестиметровой кухней, ванной комнатой, где вдвоём можно было стоять только последовательно, но никак не параллельно; туалетом, куда, растолстев, пришлось бы протискиваться боком, но зато - отдельным; паркетом, выложенным квадратами... Комнат было две: детская и "большая". Тесно? Кому тесно? Да там на велосипеде можно было кататься! А тут, в Хайфе, что-то невообразимое. Невероятных размеров! Шестьдесят квадратов, да ещё и балконище! Дети, ау! Я на стол накрыла в... этом, как его? А, салоне! Салон в салуне. Ну, и где я теперь должна всех искать?!

Недалеко от дома - магазин. Называется "Лариса". Здравствуйте, Лариса! Да, только что приехали. Мне бы чего-нибудь недорогого... Рыба? Прекрасно!

- Мама, а рыба - это чьё мясо? Говядины?
Ну, почти. А ещё - настоящий шоколад. По-моему, мы за первый год съели все стратегические запасы шоколада в Израиле...

Что такое счастье? Счастье - это хорошие соседи. Которых просить ни о чём не нужно. Они сами знают, в чём вы нуждаетесь. Например, в плите с духовкой. В посуде. В чёрной искусственной шубе, привезённой из Польши в сорок девятом. Ведь вы же привыкли к шубам! И размер подходящий. Да, из неё вышли замечательные домашние тапочки и жилетка. На долгие годы.

Кто сказал, что иврит - тяжёлый язык? Для овладения. Тут уж, кто кем быстрее овладеет: вы им, или он вами... Дети не знали о трудностях иврита. И заговорили почти сразу. Старший через три месяца уже учился в школе.

А младший пошёл в детский сад:
- Рассказывай, как было? - мы же волновались!
- Ну, конечно, ковырял в носу. Конечно, поел самым последним. Конечно, напихал в рот банан...
Слава Богу, всё как обычно! А через неделю употреблял глаголы в настоящем, прошедшем и будущем времени. И пел песни. А мы ходили в ульпан, ликбез для репатриантов...

Эсти Шлезингер. Милая улыбчивая девочка. И очень терпеливая! Я любовалась её чудными светлыми волосами, пока кто-то не сказал: да это же парик! И оказалось, что она - религиозная женщина, беременная пятым ребёнком в двадцать шесть лет. Умница Эсти! Она умела преподавать, а мы старались её не разочаровать - непрерывно пили кофе, чтобы не засыпать, и часами, днём и ночью, удобряли мозги ни с чем не ассоциирующимися словами. Так что к моменту окончания ульпана я сочинила песню, за которую мне не стыдно и сегодня. Мы с мужем спели её на ульпановском выпускном. Эсти плакала. Она была счастлива и горда. Я тоже была горда и счастлива. А потом мне надели на голову платок, и я читала молитву и зажигала свечи - скоро наступала суббота...

Кому в голову пришла эта идея - пригласить в ульпан музыканта из русского ресторана? Пел он хорошо, аккомпанировал себе на органите. Мы успели выучить с десяток песен на иврите и подпевали ему: " Как хорошо и приятно сидеть здесь всем вместе!.."
И тут он запел: "Гори-гори, моя звезда..." Все вдруг замолчали. "Ты у меня одна заветная, другой не будет никогда..."

Что за ком в горле?! Откуда слёзы? Мне стало неловко. Я посмотрела на тех, кто рядом. Плакали все. Некоторые просто тихо рыдали. "Звезда надежды благодатная, звезда любви волшебных дней..." А ведь были волшебные дни! Были надежды... И не кривите душой, хая прошлое.

Мы оплакивали прежнюю жизнь. Что осталось там, откуда мы? Всё... И это всё ещё болело, только на время оттеснённое новым. Которому суждено стать нашим будущим. "Ты будешь вечно незакатная в душе тоскующей моей..." Тогда я ещё не знала, что тоска эта пройдёт, затушуется, что я никогда больше не захочу жить нигде, кроме этой земли, со всем, что мне в ней нравится и не нравится. И я плакала - от обиды за неосуществлённое, за потери, за вырванных с плотью друзей, да разве можно объяснить, почему я плакала?!

"Умру ли я - ты над могилою гори, сияй, моя звезда!"

Я умру здесь. И звезда, которая воссияет надо мной, будет шестиконечной.

Ну вот. С сегодняшнего дня я - мать израильского офицера. Готовлю праздничный ужин. Никаких деликатесов - офицерские пристрастия пока не вышли за пределы солдатской кухни. Моей. А именно - жареной картошки с куриными котлетами. Котлеты - это просто.

Ясное дело, фарш. Лук, порезанный и обжаренный до прозрачности. Вымоченный сухарь. Нет сухаря... Хорошо, багет. Свежий. Чеснок не добавлю - вечером сыну на концерт. Как-то в театре впереди меня дама сидела. Вся такая обзолоченная и обдушенная. Пахло от неё почему-то дерьмом. Может, в духах я ничего не понимаю, но дерьмо - оно и есть дерьмо.

...Яйцо, соль, перец. Скучно и однообразно. У попа была собака... Майонез можно. Всё равно, скучно.

Я в детстве котлеты не любила. Однажды меня из Симферополя везли поездом к бабушке в Харьков, всю ночь. А перед отъездом накормили. И уже у бабушки дома заметили, что одна моя щека слегка выпирает. Оказалось, там прячется кусок вчерашней котлеты. Измочаленный и неглотабельный.

Стряпня для меня процесс творческий. Фантазийный. Терпеть не могу повторения и банальности. И никаких готовых рецептов! Этим я в бабушку Любу. Бабушка замечательно готовила. Оладьи у неё были - объеденье! И всегда - разные. Я иногда спрашивала - что ты в тесто кладёшь? Она отвечала на идиш: абиселе дус, абиселе енц. То есть, немного того, немного сего, если не переводить дословно. Но дословно лучше не переводить. У бабушки всё было вкусно - и куриный бульон с белыми шарами из мацы, и фаршированная рыба, вмурованная в красный прозрачный холодец, и кисло-сладкое жаркое с черносливом, мёдом и кусками чёрного хлеба, и пирог со сливовым джемом. А свекольная окрошка! Это же песня... Сотворялась она вот как. Раскусоченная свёкла утрамбовывалась в трёхлитровую бутыль, заливалась водой, закрывалась марлей и квасилась под солнцем на подоконнике до вырастания белой плесенной плёнки. Так рождался свекольный квас. Бабушка процеживала загустевшую тёмно-красную жидкость и хранила её в холодильнике. Мы ели окрошку: нарезанные кубиками свежий огурец, варёная картошка, крутое яйцо, накрошенный зелёный лук, молодой чеснок и укроп заливались холодным свекольным квасом. И туда плюхалась ложка рыночной сметаны. И всё это - летом, в жару. Тот не знает наслажденья...

... А что, если вот эту толстенную луко-порейную палку туда же? В смысле, через мясорубку. Вместе с багетом и тем, что до прозрачности. И эти вот листья с экстатическим запахом, базилик! Мелко порубить и вместе со щепоткой душистых приправ, купленных на арабском рынке, в фарш, а?

Офицерскому телу нужна масса, я так думаю. Хотя бы приближающаяся к шестидесяти кило. Для мало-мальской солидности. Бабушка тоже так думала, когда её сын вернулся с фронта. И поэтому однажды открыла тяжёлую дубовую дверь лекционного зала харьковского политеха прямо во время лекции:

- Извините, профессор, я на минуточку, - для бабушки, кончившей ликбез в тридцать пять лет, все преподаватели были профессорами, - хочу отдать Муле оладьи, пока горячие. Он всю ночь занимался и только курил, а позавтракать не успел.

Она стояла посреди амфитеатра перед сотней студентов с посудиной, накрытой белоснежной накрахмаленной салфеткой. Ничуть не робея - невысокая, полная, с красивым холёным лицом, не знакомым ни с какой косметикой. Мать пришла покормить сына, с вопиющей худобой которого она отважно сражалась.

И лектор, "не еврей, но очень порядочный человек", как выражалась бабушка, сказал:
- Кто здесь Муля? Спуститесь и возьмите у матери еду. Разрешите с вами познакомиться, - он протянул бабушке руку и представился.
- Любовь Вольковна, - бабушка смущённо улыбнулась. Она всегда так улыбалась.
- Позвольте, Любовь Вольковна, поцеловать вашу руку. Я вами восхищаюсь!

...Теперь немного масла на сковородку и хорошенько прогреть с наструганным имбирём. Имбирь выкинуть и начинать жарить продолговатые пухлые котлеты.

К тому времени осовевший сын выполз из-за стола после затянувшегося обеда:
- Всё! До завтра я ничего в рот запихнуть не способен! - держась за живот, он, охая, развалился в кресле у компьютера.

Первая порция готовых котлет одуряюще-ароматна.
- Ты только понюхай, - я подношу к носу сына миску с котлетами. - Нравится?
- О! Что это?! Что ты туда положила?
- Какая разница! Хочешь попробовать? - я отщипываю кусочек от дымящейся котлеты и кладу ему в рот.
- Мама, это!.. Это!.. - он берёт котлету из миски. - Это очень вкусно!

Через час, уже одевшись к выходу, он появляется на кухне и хитро прищуривается:
- Пожалуй, я сейчас съем ещё две... нет, три котлеты. А когда вернусь, поужинаю. Ты мне картошку пожаришь? К котлетам...

Не за себя - не место просьбе мелкой,
Да это и не главное сейчас.
Уж не сочти слова мои безделкой,
Ты милостив - я слышала не раз,

Твои пути так неисповедимы,
А испытанья - дух окрепнул чтоб,
Но всё ещё старательно хранимы
Клочки истлевших полосатых роб...

И лай не всеми позабыт собачий,
И жерла полыхающих печей,
И дети, заходящиеся в плаче
От зверских мук садистов-палачей...

Ты снова насылаешь амалека!
Не мне судить деяния Творца,
Но мой народ, гонимый век за веком,
Не видит испытаниям конца...

Пусть никогда наш дух так крепок не был,
Пускай щитом для нас - магендавид,
Я помолюсь, воздевши руки к небу:
Всевышний! Не оставь! Благослови...